Тринадцать способов убить Лалабелль Рок [Литрес] - Мод Вулф

хочется вылезать. Я прикидываю, не попроситься ли мне с ней. Может, таксистам нужен помощник?

– Вам не кажется… – начинаю я и откашливаюсь, прежде чем продолжить, – вам не кажется, что для меня уже слишком поздно?

Мой взгляд устремлен на ее подголовник. Я вижу лишь очертания ее волос. У нее голые руки, и я вижу тонкие шрамы на запястьях и на локтях. Они напоминают серебряные браслеты.

– Я думаю, вы должны постараться и как можно точнее соблюдать график, – говорит она. – Это свидетельствует об уважении.

Я размышляю над этим. Это не совсем то, что я имела в виду.

– Спасибо. До свидания, Мари.

– До свидания, Лалабелль, – говорит она, и я вылезаю.

Такси уезжает почти мгновенно, и я, цепляясь за свою папку, остаюсь в полном одиночестве на улице, обсаженной деревьями. Делаю несколько неуверенных шагов влево и оказываюсь у знакомой двери. Моя рука тянется к домофону. Я пытаюсь нажать на кнопку и шиплю, когда рука не подчиняется. На кнопку нажимает другая моя рука.

«Пожалуйста, – думаю я, – пожалуйста».

Давлю довольно долго, но ничего не происходит. Мой взгляд фокусируется на рукописном объявлении. Читать сквозь клубящиеся испарения тяжело. «Приносим извинения! Домофон сломан». Я наклоняюсь вперед, пока не утыкаюсь лбом в маленькую самодовольную ухмыляющуюся физиономию. Глаз все болит. Мне очень хочется оказаться в моей бедной разбитой машине, когда мы с ней выезжали с виллы Лалабелль. То был мой шанс. Тогда я была новехонькой. Машина ехала по запрограммированному маршруту, но я еще могла изменить направление.

Дверь открывается, и для меня это такая неожиданность, что я пячусь и едва не падаю. Кто-то успевает подхватить меня.

– Иерофант, – говорю я и хватаюсь за воротник ее заляпанной краской рабочей рубашки.

Она издает странный вздох и слегка отстраняется, ее разные глаза широко раскрыты. Я не отпускаю ее. Мне кажется, что мои пальцы, сжимающие ткань ее рубашки, – это единственное, что держит меня в этом мире. Она оглядывает мой порванный костюм. Смотрит на порез на подбородке и искалеченную руку. Я физически чувствую ее взгляды; они действуют на меня, как холодная вода.

– Ты как? – Она поднимает руку, но к моему глазу не прикасается. – Выглядишь так, будто тебе очень больно.

Я не хочу, чтобы она видела мое лицо, поэтому утыкаюсь ей в плечо. На мгновение она замирает, и мне уже кажется, что я совершила ошибку. Я начинаю отстраняться, и тут меня обхватывают ее руки. Я утыкаюсь лицом в ее волосы. Мне хочется смеяться, но смех похож на рыдания.

Она держит меня очень крепко, и мы некоторое время стоим у входной двери. Мне кажется, что если я сейчас засну, она отнесет меня наверх, однако я не хочу испытывать судьбу, поэтому просто опираюсь на нее, когда она заводит меня внутрь.

Наверху ее лофт освещен мягким светом. В углу все еще играет радио. Я сажусь туда же, где завтракала. Тарелки так и стоят.

Пока я таращусь на застывший желток, Художница исчезает в ванной, и вскоре оттуда начинает валить пар. Глаза на ходиках движутся вправо-влево, отмечая ход времени. Через несколько минут Художница возвращается.

– Ты могла бы сесть на диван, – говорит она. – Вряд ли тебе удобно на стуле.

– Я боялась его испачкать.

– Меня это не пугает.

– Ты закончила, – говорю я, глядя, как на холсте сохнет краска. Выписаны все до последней реснички.

– Я работала быстро, – говорит она. – Знала, что ты скоро вернешься.

– Это было необязательно. Ты могла бы снять всю краску, и тогда у тебя было бы больше времени.

– Днем писать, а ночью все снимать?

– Ага, – говорю я. Если она Пенелопа[14], то кто тогда я? Один из поклонников, слоняющийся под дверью? Или Одиссей, ищущий свой путь домой? Жаль, что я плохо помню эту историю. Лалабелль осилила только половину, потом ей стало скучно.

– Ты бы быстро обо всем догадалась.

– Нет, – говорю я и вынуждена отвести от нее взгляд.

Она секунду молчит.

– Думаю, холст не выдержал бы.

Она за руку ведет меня в ванную. Помогает мне снять остатки моего красивого костюма, потом поддерживает меня, когда я дюйм за дюймом опускаюсь в воду. Очень горячо, поэтому я через зубы втягиваю воздух. Спустя мгновение приходит облегчение, такого глубокое, что я откидываюсь на бортик ванны. Ванна настолько большая, что я могу полностью вытянуться. Что я и делаю, окунаясь под воду с головой. Когда же выныриваю, мои волосы, напитавшись эфирными маслами – лавандовым, бергамотовым, мускатным, – тонким покрывалом облепляют мою спину.

– Вытяни руку, – говорит Художница.

Она садится на край, но смотрит не на меня, а на маленькое окошко под потолком. В ванной много растений. Они свисают с потолка в кашпо. Они стоят на всех поверхностях. Прямо-таки тропический лес с текущим краном и влажным воздухом.

Я вытягиваю руку, и она ощупывает ее, прежде чем взять чистую тряпочку. После этого тишину нарушают лишь падающие из крана капли и мое шипение от боли. Вода в ванне начинает остывать, и когда пар рассеивается, я вижу, что от грязи она стала серой.

– Последний Портрет знала, что я приеду, – говорю я. – Ее предупредили.

Ее рука на мгновение замирает, однако она молчит.

– Она сказала, что ей позвонили, – говорю я, используя свое преимущество. – Одна из остальных.

– Какой именно Портрет? – наконец спрашивает она. – На какой номер ты сейчас нацелилась?

– Она была десятой.

– Силой. Она называла себя Белль, – рассеянно говорит она и отвинчивает крышку у флакона. – Она рассказывала тебе о святой?

– Да. До сегодняшнего дня я не знала эту историю.

– Лалабелль до сих пор не знает… думаю, именно поэтому Белль и нравится рассказывать ее. Что чувствуешь?

– Больно, – говорю я. – Я не убила ее.

Художница прерывает процедуру.

– Подожди, я обмотаю пальцы скотчем.

Я мрачно смотрю на нее из-под челки, пока она, встав, начинает рыться в комоде.

– Вы хорошо знали друг друга? – спрашиваю. – Я видела твою картину у нее на стене.